Мета Маннергейм, двоюродная правнучка маршала, привыкла к тому, что её фамилия вызывает уважение:
«Я переехала в Швецию пару лет назад и не собираюсь возвращаться в Финляндию. Скучаю только по финским друзьям. Уже не стало отца, матери, брата. Мой брат получил родовую травму и умер два года назад. Старшим в роду сейчас является мой двоюродный дед Карл Эрик Маннергейм, который живет на юге Франции. Род растет и продолжается. Недавно я встретила в Швеции родственников Йохана Маннергейма, брата маршала. Они придерживаются крайне левых взглядов, в отличие от тех родственников, которые проживают в Финляндии. Я заметила в них больше достоинств Маннергейма, чем в самой себе: они имеют академическое образование, они – смелые и преуспевающие во многих областях люди. Мы смеялись, что у всех нас глаза Маннергейма: голубой цвет, а также впалые и высокие веки.
Для меня дворянское происхождение означает благородство сердца: мы всех считаем равными. Само по себе дворянское происхождение не значит для меня ничего. Я благодарна за то, что я знаю этикет и иностранные языки, это было привито мне с молоком матери. Я сожалею о том, что хорошие манеры в Финляндии исчезают.
Для окружающих моя фамилия всегда стояла на первом месте, а личность – только на втором. Я не смогла бы выйти замуж за финна, потому что мне было бы непонятно, почему он выбрал именно меня. Мой муж – голландец».
Хейкки А. Реенпяя пришлось пользоваться чужим именем, когда он возил маршала и его возлюбленную в Хельсинки:
«Я трижды встречался с Маннергеймом ещё до того, как мне исполнилось 30 лет. Помню, я удивился отличной памяти и непринужденному поведению этого человека. В первый раз я был водителем маршала. Это было летом 1949 года. Мой отец Хейкки был директором-распорядителем фирмы Otava и отвечал за издание воспоминаний 82-летнего Маннергейма. Маршал приехал в Финляндию из Швейцарии. Однажды он позвонил моему отцу и пожаловался, что не может достать машину и водителя в Хельсинки, потому что адъютанты находятся в летних отпусках. Поскольку водитель Otava тоже был в отпуске, отец отправил меня, сказав, что Маннергейм хотел, чтобы водитель не говорил по-шведски. Мне пришлось притворяться, что это действительно так. Я надел водительскую фуражку и куртку и забрал Маннергейма и графиню Арко-Валлей, его возлюбленную, на машине Studebaker представительского класса из гостиницы Kämpi. Отец велел мне представиться Кукконеном. Я встал перед маршалом навытяжку, но он дружелюбно пожал мне руку. Мы поехали на остров Сеурасаари. Маннергейм гулял с графиней и красиво целовал ее. Я возил их и на следующий день.
Летом 1950 года отец пригласил маршала в издательство Otava по случаю издания его воспоминаний и представил ему свое ближайшее окружение. Около меня Маннергейм неожиданно остановился, внимательно посмотрел на меня и спросил, откуда он меня знает. Я промямлил, что был офицером связи во время Войны-продолжения (Советско-финской войны 1941-1944 годов). Маннергейм странно улыбнулся, но принял мой ответ. Однако язвительно добавил, что я хорошо говорю по-шведски.
Маршал не выносил строгой дисциплины на прусский манер, которая практиковалась, например, в российской армии. Личный врач Маннергейма Лаури Калая тоже стал моим другом. Как-то он сообщил, что после войны Маннергейм неожиданно приказал сжечь все заметки о себе, так как боялся Союзной контрольной комиссии. Я очень огорчился, потому что записки врача могли бы стать бесценным источником для послевоенной истории. Я успел подержать эти бумаги в своих руках и попросить снять с них копии.
В основном Маннергейма чтут в Финляндии как военного руководителя, хотя его гражданский вклад тоже достоин уважения. Он дважды был президентом, был путешественником и просветителем, развивал благотворительную деятельность. Мне кажется, что в строящейся в Хельсинки центральной библиотеке надо создать зал, посвященный гражданской деятельности маршала. Там не должно быть ни одной пушки или винтовки, только фотографии, пара его костюмов, уголок его дома и библиотека. Я хотел бы передать в библиотеку 450 моих книг, посвященных Маннергейму. Кроме этого, там можно было бы впервые разместить всю личную библиотеку Маннергейма».
Лотта-связистка Мэй Виртала говорила с Маннергеймом по телефону ночью:
«Меня направили работать на коммутаторе в ставку Маннергейма в город Миккели в 1943 году. Мой муж, младший лейтенант Эркки Виртала также работал в ставке. Я обеспечивала телефонную связь Маннергейма, видели мы его редко. Два раза в день Маннергейм ходил пешком из ставки в отель Kaleva, чтобы поесть. Туда было довольно далеко идти, и шел он, совершенно не скрываясь. У него были телохранители, но немцы удивлялись, что главнокомандующий так ходит по городу.
Во время Зимней войны Миккели бомбили, но в мое время там ничто не напоминало о войне. Только летом 1944 года, когда шли бои на Карельском перешейке, был слышен грохот. Наверное, это был грохот пушек, хотя мы были далеко. Мы, лотты-связистки, работали в две смены, ночью и днем. Маннергейм всегда лично просил соединить его. Ни разу вместо него не позвонил адъютант.
Когда я в первый раз увидела, что звонит Маннергейм и надо отвечать и соединить его, я вскрикнула: «Помогите, маршал звонит! Что делать?». «Скорее отвечай», – сказали другие лотты. Я ответила очень низким и официальным голосом: «Чайка». Так назывался наш коммутатор. Позже я решалась отвечать Маннергейму более веселым голосом, и однажды после того, как я его соединила, я услышала, как он сказал сам себе по-шведски: «Вот теперь это был бодрый голос!»
Маннергейм всегда начинал так: «Главнокомандующий просит соединить его», затем он называл имя, и его соединяли. Однажды он позвонил поздно вечером и попросил соединить его с министром обороны Вальденом, который находился в Хельсинки. Но Вальден был в сауне. Я позвонила Маннергейму и спросила, надо ли попробовать дозвониться еще раз. Маннергейм ответил: «Нет, ведь уже одиннадцать! Спокойной ночи, лотта». Затем он на секунду задумался: «Да ведь лотта этой ночью спать не будет, потому что у нее ночная смена». Я ответила, что действительно не буду, но спросила, могу ли я, со своей стороны, пожелать главнокомандующему доброй ночи. Он ответил: «Спасибо, лотта». Лотты, которые сидели рядом со мной, были в ужасе от того, что я разговариваю с маршалом. Но если он желает мне спокойной ночи, то и я должна пожелать ему того же. Это был единственный раз, когда я разговаривала лично с Маннергеймом.
Война закончилась в сентябре 1944 года, но я работала еще до декабря. Когда организация лотт была распущена, нам надо было снять с формы белые воротнички, манжеты и знак лотт. Это было ужасно. В помещении коммутатора «Чайка» сейчас находится музей. Когда мы там бываем, мой внук подходит к кукле, изображающей лотту-связистку, и говорит: «Привет, бабушка!». Мой муж умер девять лет назад. Я не знаю, сколько лотт-связисток еще живы. Я знаю одну, но она очень больна. Я еще принимаю участие в работе организации «Женщины сил обороны». Говорят, надо все время что-то делать и держаться».
Юха Бэкман сидел на горшке, когда в его поле зрения появился высокий мужчина:
«Мой отец, майор Бэкман, был младшим адъютантом Маннергейма. Он служил в подчинении Маннергейма в 1942-1946 годах. Я встречал Маннергейма два раза. Или, может быть, только эти два раза остались в памяти. Весной 1945 года мне было четыре года и у меня болело колено. Лечение не помогало, и отец записал меня на прием к доктору Арво Юлпо. Мы жили тогда в общине Тюрвяя, теперешней Састамала. Меня отправили поездом в Хельсинки, а отец встречал меня на вокзале. Затем мы поехали на машине в резиденцию президента Финляндии Тамминиеми, где отец работал и жил.
Я сказал отцу, что мне очень надо в туалет. Я сидел на горшке посреди отцовского кабинета, когда дверь открылась, и зашел Маннергейм. Он посмотрел на меня и сказал: «Так, молодой человек делает свои дела», а затем поздоровался и вышел из комнаты. Сам я не помню сказанных Маннергеймом слов, но отец позже рассказывал это.
На следующее утро я проснулся рано и отправился на второй этаж Тамминиеми, хотя мне не было разрешено ходить туда. Я увидел дверь, открыл ее, вошел внутрь и стал любоваться плиткой на стенах и на полу. Неожиданно я услышал позади себя стук каблуков. В двух шагах от себя я увидел черные блестящие сапоги со шпорами. Вошедший оглянулся назад, и я со всех ног пустился бежать к отцу, не сказав ни слова. Позже утром отец и этот человек завтракали вместе. В какой-то момент Маннергейм посмотрел на своего адъютанта и сказал, что он уже встречался с этим молодым человеком утром. Президент сказал, что «молодой человек проверял его ванную комнату».
Когда Тимо Нярхинсало надевал в форму Маннергейма:
«Когда я произношу монолог «Последний приказ главнокомандующего» или бываю на торжественных мероприятиях в образе Маннергейма, поражаюсь, как люди сразу цепенеют перед маршалом. Требуется некоторое время, а то и стопка водки, прежде чем люди могут расслабиться.
Я прочел около семидесяти книг о Маннергейме, и на основании прочитанного могу сказать, что Маршал не был сухим и формальным. Он сам был своего рода актером. Во-первых, он одевался и жестикулировал как актер. Легендарная официантка Маннергейма Тару Стенвалль рассказывала, как Маннергейм после бомбардировки во время Зимней войны плелся в ресторан в Миккели, но тут же распрямился и прибавил скорость, как только заметил, что там есть еще кто-то. На фотографиях, сделанных в Швеции и финском Ханко видно, каким расслабленным может быть Маннергейм в кругу друзей. В детстве он любил участвовать в школьных спектаклях, а будучи взрослым представлялся шаловливым танцующим Дедом Морозом.
Я никогда не забуду 80-летнюю Стенвалль, которая полностью погрузилась в театральную иллюзию. В антракте она сделала реверанс и сказала, что счастлива еще раз повстречать маршала. Внучатый племянник маршала спросил, что я сделал со своими глазами, чтобы они стали такими же, как у его двоюродного деда. В юности я мечтал о военной карьере, поэтому мысль о том, что генералы и полковники отдают честь моему Маннергейму, согревает мое сердце.
Люди могут задавать моему Маннергейму вопросы. Они спрашивают, например, о вступлении в НАТО, отношениях с женой и дочерью, работе правительства и лошадях. С необходимостью членства в НАТО я не согласен. Если кто-то считает, что Маннергейм иногда ошибается, я отвечаю: «Но я же помню свою жизнь»».
