«К концу XIX века идея любви вступила в третью фазу, которую нам подарил большевизм: в русском учении о страдании и сострадании, символом которого являются «люди Достоевского».
Достоевский в своем «Дневнике» совершенно открыто высказывается о том, что существует «абсолютно исконная потребность» русского человека ( мы лишь уточним – «православного» иудео-христианского русского человека, которого и человеком-то можно назвать всего лишь условно – С.Ч.) в его стремлении к страданию, в беспрерывном страдании во всем, даже в радости. На основании этих идей действуют и живут его персонажи; в страдании поэтому заключается и сущность русской нравственности…
Достоевский – это увеличительное стекло русской души: через его личность можно понять всю Россию в ее трудном для объяснения многообразии…Он заметил, что эта идея страдания тесна связана с движением к потере индивидуальности и раболепию…
Обнаружить такое сознание у человека, который «хотел жить только для того, чтобы видеть свой народ счастливым и образованным», было бы ужасно, что дополняется замечанием Достоевского о том, что в России нет ни одного человека, который бы не лгал… «Он (русский), может быть совсем ничего не понимает в вопросах, которые он взялся решать, но он этого не стыдится, и совесть его спокойна. Это отсутствие совести свидетельствует о таком неуважении к себе самому, что впадаешь в отчаянье и теряешь надежду на нечто самостоятельное и спасительное для нации»…
Это самоунижение (связанное с внезапным самомнением) Достоевский относит к 200-летнему отвыканию от самостоятельности и к 200-летнему оплевыванию русского лика, которое привело русскую совесть к катастрофической покорности (Достоевский ошибся в сроках: 900-т летнему оплевыванию иудео-христианством русского лика! –С.Ч.). Мы выскажем сегодня другое суждение: это нечто нездоровое, больное, чуждое, что перечеркивает постоянно все стремление к возвышенному. Психологизм является следствием не сильной души, а полной противоположностью этому, знаком уродства души. Как раненный постоянно ощупывает и исследует свою рану, так и душевнобольной исследует свое внутреннее состояние. В русской идее страдания и покорности заключается самое сильное напряжение между ценностями любви и чести. Во всей Западной Европе честь и идея свободы всегда пробивалась, несмотря на костры инквизиции и интердикт[1]. У «русского человека», который к наступлению XX века стал почти евангелистом, честь как формирующая сила вообще не выступала…Это признаки испорченной крови, отравленной души.
Когда-то Тургенев искал для героя романа образец силы и прямолинейности. Не найдя такового, он выбрал болгарина, которого назвал Инсаровым. Горький опустился на дно общества, изобразил бродяг без воли и веры, или с такой верой, которая едва мерцала, подобно фосфорицирующему свету от гнилой древесины. Андреев попал к человеку, который получал пощечины, и они все подтвердили горькое призвание Чаадаева в том, что «Россия не относится ни к Западу, ни к Востоку, что она не имеет твердых органичных традиций. Русский, единственный в мире, кто не внес ни одной идеи в множество человеческих идей и все, что он получил от прогресса, было им искажено. Русский хоть и движется, но по кривой линии, которая не ведет к цели, и он подобен маленькому ребенку, который не умеет думать правильно (сноска автора: «И в другом месте: «Они (русские –С.Ч.) не молодой народ, а старый – как китайцы…Такой народ, по глубокому убеждению Гете, владеет техникой религии. И вдревнерусских отраслях техники они действуют солидно во всем, где не требуется крепкой, основанной на самой себе индивидуальности, а требуется совместное производство, согласно унаследованным и предписанным каждому правилам; тогда они работают как бобры, муравьи, пчелы (рабы – добавим мы, вспоминая сталинский ГУЛАГ и «шарашки», армейские загранотряды, не верящего в свою армию подневольных рабов командования и прочее коммунистическое –С.Ч.)…
Но из мучительного стремления подарить миру нечто самостоятельное возникло его (Достоевского –С.Ч.)» всеобъемлющее человеколюбие», которое, по-видимому, должно было означать то же самое, что и русская культура. Россия (по мнению Достоевского –С.Ч.) – та страна, которая сохранила в своей груди истинный образ Христа, предполагая однажды, когда народы Запада собьются с пути, вывести их на новый спасительный путь. Страдающее, терпеливое человеколюбие, является пророчеством для грядущего «слова» России.
Сегодня ясно, что отчаянная попытка Достоевского в познании души человека, аналогична поведению русского, которого он противопоставил Юстасу фон Либигу; сломанной, лишенной личности души, которая берет на себя смелость наставлять мир на путь истинный… «Человечным» с этого времени считалось все больное, сломленное, загнивающее. Униженные («опущенные» и морально и материально –С.Ч.) стали «героями», эпилептики – проблемами глубокого человеколюбия, такими же неприкасаемыми, как юродивые обленившиеся нищие Средневековья или Симон Стилитес. При этом человечность в германском (нордическо-арийском –С.Ч,) понимании превратилась в свою противоположность. Человечным для жителей Запада является такой герой как Ахилесс, или находящийся в творческом поиске Фауст; человечной является сила, подобная неутомимому Леонардо; человечной является борьба, которую пережили Рихард Вагнер и Фридрих Ницше…Даже индиец, на которого ошибочно ссылаются многие русские, принимает свою судьбу как собственнуювину, как вину своей прошлой жизни. Как бы не толковали учение о переселении душ, оно аристократично и было порождено храбрым сердцем. Причитания же по поводу «власти тьмы» — это беспомощный лепет отравленной крови. Эта испорченная кровь создала себе в качестве высшей ценности стремление к страданию, покорность, «любовь к всем людям» и стала враждебной природе… «Святой» Зенон сказал в 4-м веке после Р.Х.: «Величайшая слава христианской добродетели заключается в растаптывании человеческой природы». Этому тезису Церковь верно следует везде, где ей удается победить. Поругание тела как нечистого непрерывно продолжается вплоть до наших дней, тогда как национализм и расовая идея подавляется как языческие. «Последователи Иисуса», поскольку благочестивые вываливали себя в золе, били кнутом, ходили с гнойниками и ранами, обвешивали себя железными цепями, как Симеон тридцать лет сидели на столпе или как святой Талелай десять лет проводили, втиснувшись в колесо телеги с тем, чтобы остаток «жизни» запихнуть в тесную клетку, эти «последователи» представляли собой параллель абстрактному «добру» Сократа и более поздним «людям Достоевского» (чей талант для Запада был, кстати, безусловен – С.Ч.)…
Светлое великое желание Достоевского, ведущего борьбу с гибельными силами, очевидно. Восхваляя русского человека как путеводную звезду будущего Европы, он тем не менее видит, что Россия выдана демонам. Он уже знает, кто возьмет верх в игре сил: «безработные адвокаты и наглые евреи». Керенский и Троцкий предсказаны. В 1917 году с «русским человеком» было покончено. Он распался на две части. Нордическая русская кровь проиграла войну, восточно-монгольская мощно поднялась, собрала китайцев и народы пустынь; евреи, армяне прорвались к руководству, и калмыко-татарин (и еврей –С.Ч.) Ленин стал правителем. Демонизм этой крови инстинктивно направлен против всего, что еще внешне смело действовало, выглядело по-мужски нордически, как живой укор по отношению к человеку, которого Лотроп Штоддарт привильно назвал «недочеловеком» (А Булгаков в «Собачьем сердце» — «Шариковым» -С.Ч.). Из самоуверенной от беспомощности любви прошлых лет получился эпилептический припадок, проведенный в политическом плане с энергией умалишенного (в этом плане уникален Андрей Платонов с его «Котлованом», «Ювинальным морем» и другими гениальными произведениями – С.Ч.). Смердяков управляет Россией (до сего дня – С.Ч.). Русский эксперимент закончился как всегда: большевизм у власти мог оказаться в качестве следствия только внутри народного тела, больного в расовом и душевном плане, которое не могло решиться на честь, а только на бескровную «любовь». Тот, кто хочет обновления Германии, отвергнет и русское искушение вместе с его еврейским использованием. Отступление уже имело место и здесь (Розенберг имеет ввиду попытку немецких социал-демократов вроде Розы Люксембург и Тельмана захватить власть в свои руки и сомкнуться с большевиками, победившими в России – С.Ч.). Результаты покажет будущее» (Альфред Розенберг. «Миф XX века». Таллин, 1998 г., с.152-157).
Святой час для германского нордического человека настал, когда символ пробуждения и знамя со знаком возникающей жизни стал господствующей в Германии верой, но всемирный иудейский капитал в союзе со страной рабов – большевистской Россией, не дали возродиться арийскому духу в Европе: смердяковы завалили арийцев трупами своих больных «в расовом и душевном плане» рабов. Альтернативная сегодняшнему безвременью эпоха не состоялась.
[1] Интердикт (лат. interdictum — запрещение) — в римско-католической церкви временное запрещение всех церковных действий и треб (например, миропомазания, исповеди, бракосочетаний, евхаристии), налагаемое папой или епископом. Часто интердикт налагался на население целой страны или города, гораздо реже — на отдельных лиц. Интердикт в отношении определённого лица обычно называют отлучением от церкви (экскоммуникацией). Существуют 3 вида интердикта:
Личный (подвижной) интердикт (interdictum personale seu ambulatorium), налагавшийся на определенные лица повсюду, где бы они ни находились
Местный интердикт (interdictum locale), ограничивающийся определенной местностью, но её обитатели, перейдя в другое место, могли присутствовать при богослужении и принимать участие во всех церковных благах
Смешанный интердикт (interdictum mixtus), падавший не только на местность, но и на её обитателей.
В XI—XII веках интердикт являлся орудием римско-католической церкви в борьбе со светской властью. Наложение интердикта на государство часто сопровождалось отлучением правителя от церкви. В России стал применяться с началом завоевания страны монголо-татарами, поставившими церковь на службу своим интересам (за т.н. тарханные грамоты на церковные земли и имущество, церковь готова была «запретить» кого угодно: от князя до города (Пскова, Новгорода и др.), поднимавшихся на борьбу с завоевателями.
