Снежинки. (Крес)

Девочка-миллиционер. (Снежинки)
Бог и музыка – это полный пиздец.
Музыка – она сама по себе пол-бога, а второй половины просто не существует. Потому что это мы. Те, кто рождает эту музыку. И нам легко и просто от всего этого. Это сближает нас. А остальные, кто слушает, просто верят в нас, сами не зная, что делают. И пурга за окном нас не смущает нисколько. Миллионная армия снежинок,умирающая под колёсами грязных, нечистых машин, вонючих, метающихся меж стоящих в непонятном порядке фонарей, равна числу умерших людей в этом городе или количеству подохших собак (кто их считал?) в соседнем. Машинам всё равно кого давить: снег так снег. Главное занять свою мировую точку и хуярить вдоль прямой, поменьше высовываясь в другие координаты. Потому как существуй вторая половина, она бы не потерпела бы первой, поэтому и борятся бог с дъяволом, кстати. Хуярятся два абсолюта за абсолют.., а абсолюта-то и не существует, потому что это опять же и мы. И нам легко и просто от всего этого, как грибам (съедобным), а все остальные (несъедобные) верят в обоих абсолютов.
Подумав так, Миша слез с камешка, на котором стоял и пнул его в сторону. Камушек,смяв снежинки, ушёл в сугроб. Разбитые снежинки плачем осколков осыпались на асфальт и сугроб осел под взглядом Михаила. Он поправил на затылке кепку, покачнулся в направлении станции и сделал первый шаг. Музыка разбитых снежинок звенела в его голове, эхом вторя шагам. Он стал стараться шагать мельче и быстрее, забывая о том, куда идёт, лишь бы Габриэль на фоне играл, ведь Габриэль представил себя охуенным музыкантом. Ноги просто сами по себе несли его туда, куда ему надо было, к окошку, где ждал его счастливый билет.
Снежинки тихо падали на перрон, на рельсы и шпалы. Миша ждал поезда. Один должен всегда ждать. Снежинки падали и на него. А с рельс их сдувало ветром, но новые снова оказывались на рельсах. И всегда хоть одна снежинка, но лежала на рельсах, ждала остальных. Холодный металл держал всё это на себе и ждал поезда. Металл в рельсах всегда ждёт, он один и ему больше ничего нельзя делать. Только ждать, когда придёт, а потом – когда уйдёт. Снежинки ещё падали Мише на нос и не таяли, а некоторых ветром заносило ему в нос, они застревали там, а когда их становилось много, разом вываливались оттуда. Было похоже, что это нос Деда Мороза – так искрились снежинки, когда падали из носа на землю.
Поезд, подудев в нос за мостом, подъехал к Михаилу и замедлил ход. Скрипнули в последний раз скрипучие тормоза и вагоны замерли вдоль всего перрона. Снежинки сразу начали садиться на него. Завязалась кутерьма – все хотели успеть. Михаил не спеша поправил сумку на плече и вошёл в тамбур своего вагона. Поезд посветил большой фарой в снежную темноту ночи, ничего там не увидел и тронулся также не спеша, как останавливался. Люди спали в вагонах когда приехали и продолжали спать теперь, уже

уезжая отсюда, и не могли видеть, что Михаил сначала был на перроне, а теперь его там не стало.
Безжалостно уничтожая снежинки, холодные железные колёса неслись по железным рельсам, только болты с гайками повизгивали на стыках, да шпалы похрустывали, окаменев на морозе.
В вагоне было, напротив, тепло и спокойно. Света почти не было, а закрытые двери купе молчали вдоль всего коридора вагона. Весь мир за окном уносился в сторону, где осталась станция, всё быстрее и быстрее. Двери купе расступились от движения руки и Миша вошёл. В глаза ему бросилось не изобилие еды на столе, не отсутствие людей за исключением молодой симпатичной девушки в лёгкой майке, не её шесть чемоданов совершенно новых и зелёных, не отсутствие постельного белья, а слегка подсинённые занавески, заляпанные губной помадой.
— Добрый вечер, — сказала она..
— Холодный, — ответил Миша – но я не мёрзну, у меня шарфик, почему-то греет, не холодно мне в нём.
— Присаживайся, здесь тепло, поужинай.
Девушку звали Катя и она как только разглядела его, сразу ощутила сильное половое влечение. Мало того, она вдруг поняла, что это очень добрый, уравновешенный, образованный и воспитанный человек. Этого оказалось достаточно, чтобы полюбить его с первого взгляда, лишь стоило присмотреться. Катя ехала со сборов, на которые каждые двадцать дней её вызывали. Там она вынимала из-под юбки пистолет и палила что есть мочи по мишеням, обмеряла результаты и докладывала стоящему где-нибудь по-близости сержанту. Тот по рации сообщал в какой-то блиндаж: «Оружие у неё исправно.». Иногда ему казалось, что его не слышат и он подолгу орал в рацию: «Блиндаж! Блиндаж» Дайте ракету, что слышите!», или тряс рацию. До него здесь работал младший сержант Вадим (Катя его даже знала лично и они пару раз улыбались при расставании). Он однажды тряс рацию так, что она вылетела из его руки. Молодая кровь взыграла у него и он, выхватив пистолет, начал палить по ней. Первый выстрел был произведён непосредственно по рации, а остальные по осколкам (сначала по крупным, потом по мелким). Когда у него кончились обоймы, дали ракету. В тот раз он и улыбнулся ей на прощанье, в последний раз. Катя грько переживала, но его было уже не вернуть. Вадим стал лейтенантом и теперь работал в бункере барменом. До этого за стойкой в бункере работала Катина старшая сестра, но по инвалидности ушла на пенсию – у неё было шестнадцать пулевых ранений, последние она получила от замполита бункера и чтобы много не болтала, её отправили на пенсию. После полигона Катя заходила к ней и та давала ей несколько чемоданов, которые за годы работы в бункере натаскала со склада. Чемоданы всегда были новыми и содержали в себе ассортимента за последние дни. Когда Катя садилась в поезд, некоторые из чемоданов оставались тёплыми и источали самые противоречивые запахи. Катю разделяли с сестрой двадцать лет, но работа в милиции сближала их. Сестра рассказывала о перестрелках в баре и случаях, когда беглым уголовникам удавалось захватить оружие, но окружённые военными, они неделями отстреливались, бродя по полигону пьяными толпами и играя с офицерами бункера в карты. А Катя работала инспектором по делам несовершеннолетних и также рассказывала о всех тяготах и радостях милицейской службы. Как-то раз её чуть не изнасиловали подростки в её кабинете, но она вырвалась и , начав перестрелку, сохранила невинность. А сейчас она ехала, смотрела, как Миша уже поедал оленину с белым соусом и рассказывала ему всё это. Миша слушал и кивал. До этого он минут сорок стоял и слушал, потом сказал ей:
— Если дама разрешит, я сяду, — и молча сев, начал есть, изрядно проголодавшись за время общения молча.
Катю очень порадовало, что он не спросил ничего спиртного, да у неё и было-то всего две бутылки коньяка в чемодвне, лежавшем на верхней полке. Когда поезд покачивало, они катались внутри чемодана и гремели. Оба делали вид, что увлечены разговором и не замечали. Катя с каждой секундой, с каждым сказвнным ему словом и с каждым проглоченным им куском пищи всё больше влюблялась в него и уже твёрдо решила для себя, что он будет первым её мужчиной и тепрь искала повода сообщить ему об этом. Миша вдруг всё понял. Понял, что наелся, что она зануда, что его отпустило и раз уж он столько сожрал, то пора пойти и покурить. Рукой он проверил наличие спичек, сигарет, папирос, пакета с марихуаной, зелёных очков, оранжевых очков, губной гармошки, ключа от квартиры и не спеша поднялся.
— Как тебя зовут? – спросила она, и решив, что только сейчас сможет сказать ему всё, что бурлило и хрипело в её душе, быстро произнесла, сопровождая стоном души. Поэтому получилось как-то громко и хрипло, — как насчёт поспать на моей кровати?
— Миша, — ответил Миша. – Если ты покажешь какая из них твоя и отдашь ещё своё постельное бельё, я буду очень признателен вам, Катенька.
Сказав так, он повернулся к двери и услышал вопрос:
— Ты пошёл умываться без полотенца и зубной щётки?
Миша улыбнулся чему-то своему, вынул из сумки зубную щётку и пасту, засунул их в карман и выскочил в коридор, схватив полотенце уже на ходу. Катя крикнула ему:
— Миша, побудь со мной, Миша!
Но Михаилу показалось, что она крикнула:
— Миша, покури со мной, Миша!
Негромко, сказав больше для себя, чем для двери купе:
— Ещё я с такими дурами не курил, — он быстро зашагал в тамбур.
В тамбуре было холодно и снежинки сразу залепили Мише лицо. Одной двери не было и пурга с воем гуляла от стены к стене. Пинками Михаил выгнал её на улицу и растоптал вдребезги зазевавшиеся снежинки. Стало тихо и темно, Мише захотелось заплакать, чтобы усилить эффект, но вместо того, чтобы обронить скупую слезу, он достал пакет и папиросу. Осторожно, неторопливо, не просыпав ни крупинки, он переколотил папиросу, зажёг спичку и аккуратно закурил. Две снежинки-подружки прыгнули на уголёк, залетев повеселиться, и с шипением продолжили своё существование в паре, смешавшись с дымом. Мишенька присел, опершись спиной на несуществующую дверь, выдохнул из лёгких побольше обогащённого углеродом воздуха, одновременно поднеся к губам папиросу, и медленно загрузил себя остатками канабиола. Сначала растерянно летал, мысли выстраивались в стройную цепочку, вытянувшуюся от горизонта да зенита, пронзив насквозь пространство снизу доверху, стены тамбура раздвинулись и как-то незаметно пропали вдали. Оглушительная тишина приподняла Мишу над полом и лишь стук колёс где-то вдали, в непонятном направлении напоминал о каком-то движении. Михаил пошёл в том направлении, куда стоял лицом. Его ноги не касались земли и он перемещался с поразительной быстротой. Тишина сменилась музыкой в его голове, а мрак засветился фигурами людей, деревьев, больших машин и всяких вещей, не имеющих названия, но очень понятных Михаилу. Цепочка мыслей покачивалась и сияла,уходя в зенит, именно она родила эту музыку в мучениях поиска и метаниях выбора, найдя наконец-то своё. Это и было состояние Михаила, он носился вверх-вниз-влево-вправо среди своей музыки и был её частью, дирижёром, исполнителем и слушателем. Пролетая мимо двери выхода из тамбура, медленно вращающейся у него над головой, он влетел в неё и, замедляя движение, опустился возле своего купе. Музыка перешла в стук колёс и стихла.
Катя умывалась. Её раскачивало на поворотах, горячей воды не было, воняло, но не застывшим несмытым дерьмом, от которого даже пар перестал идти, а чем-то сугубо специфичным вагонному туалету. Расставив ноги пошире и упираясь локтями в стены, она старалась попрочнее держаться на полу, боясь оторваться, зная, что падать нельзя – грязно. Ко всему добавлялся невыносимый грохот и холод. Кое-как умывшись, Катя вытерлась, сожалея, что нет даже зеркала, но ей было не привыкать к лишениям – служба всегда несёт в себе тяготы и переносить их было делом чести для офицера милиции. Катя перенесла и пошла в купе.
Миша, удобно раскинув конечности по нижней полке, попивал кофе и улыбался чему-то своему. Катя зашла и, увидев его, сразу обрела чувство покоя и лёгкости, исходящее от кофе и Миши. Она присела у него в ногах и сладким голосом, еле дыша, произнесла:
— Мишенька. Нам пора ложиться спать.
-Ложись, если хочешь.
Катя встала, расправила постель, разделась, причём перед тем, как снять трусики, задумалась на секунду – не будет ли ей холодно, но всё равно сняла и залезла под одеяло. Миша молча наблюдал за ней, а когда она легла, встал и подошёл к её полке (верхней правой). Взгляд его скользнул по ноге, лежащей на столе. Нога была жирная, поджаренная куриная, с очень аппетитным запахом, может быть, из-за запаха взгляд и прошёлся по столу. Миша взял левой рукой ногу и вцепился в неё зубами. Жир потёк с уголков рта. Пережёвывая мясо Миша поднял одеяло и с любопытством стал рассматривать обнажённое тело Кати. Ничего необычного в нём не было – стройное, молодое, с правильной формой груди и бёдер. Обтерев руки о занавеску с отпечатком Катиной помады, Миша не спеша разделся, выключил свет и скользнул под одеяло. Они долго возились в кровати, пытаясь на ощупь окончательно познать друг друга… Наконец им это удалось и Катя. Обезумевшая от ласк, заключила про себя, что Миша и есть тот единственный, для кого она рождена и бессвязным набором слов сообщила ему этот факт. Миша тоже увлёкся ею и отдался полностью, забыв про музыку и миллионную армию. Лишь поезд мчался прямо и беспредельно в своём движении вдаль, уничтожая на своём пути маленькие прекрасные снежинки, прижимая холодный металл к скрипучим шпалам под визг болтов и гаек на стыках и освещая своей дурацкой фарой ночную пустоту на сто метров впереди себя, чтобы через секунду оказаться там и осветить ещё сто метров пустоты. И никому не пришло бы в голову, что в одном из этих тёмных купе, что тянутся за дурацкой фарой, на верхней правой полке, закутавшись в постельное бельё безумствуют два тела, две жизни. Миша иногда, желая на секунду вырваться из тесного плена узкой полки, зависал в воздухе рядышком, делал несколько глубоких вдохов-выдохов и снова оказывался в объятиях Кати, но скоро и этого стало мало и купе начало изменять свои размеры и формы, пока не превратилось в одну большую верхнюю полку, по которой в клубах пара каталась влюблённая пара. Одеяло огромных размеров висело над ними, надёжно прикрывая от снежинок. Окно перестало быть окном, стены – стенами, остатки курицы оказались в небольшом сугробе, который на одном из поворотов остался в неподвижном одиночестве ждать весны. Кате казалось, что всё так и бывает и ей хотелось хохотать до упаду, но сил уже не осталось и оба заснули тихим безмятежным сном.. Всё вернулось на свои места и Катя оказалась на грязном холодном полу купе. Стало светло и неуютно, запахло поездом, но она чувствоала себя необыкновенно хорошо. В голове играла музыка, а когда она на секунду закрыла глаза, то увидела незнакомого человека во фраке и с индейской раскраской на лице. Человек сказал ей:
— Доброе утро, Катя. Это я, Габриэль.
Катя раскрыла глаза и ничего не поняла, в Миша спал всё тем же безмятежным сном, и невдомёк ему было, что по профессиональной привычке та, с кем он был так искренен ночью, обшарила его вещи, обнаружила в кармане рубашки пакет с марихуаной, что всё перевернулось в её милицейской душе, в глазах появился блеск, кожа побелела, словно она уже давно и плотно сидела на игле; та, с которой он был так нежен этой ночтю, что достала она из своей дамской сумочки оперативку и вынула из неё свой «макаров», сняла его с предохранителя, проверила обойму и отправила патрон на стартовую позицию. И что подошла она к верхней полке, застегнула пуговицу на своей форменной рубашке и резким движением срывает сейчас одеяло со спящего мирным сном голого, беззащитного человечка, который в жизни, кроме снежинки, никому ничего плохого не делал, курил себе когда хотел и музыку сочинял, а когда не хотел – занимался спортом, а устав от футбола, брал гитару или губную гармошку, или слушал кого-нибудь.
Миша потёр глаза и не успел опомниться, как вытащила Катя его в тамбур, поставила возле бездверного выхода и направила ствол на него и глаза свои злые, бешеные. Была Катя и не стало её – офицер милиции остался.
— Ну что уставилась? – поёжившись от холода спросил Миша.
— Ты наркоман, — злобно выговорила Катя, — я тебя ненавижу и не надо оправдываться, я всё знаю. Таких, как ты, надо на месте стрелять. Но я знаю тебя, мне стыдно за то, что было и я решила, что ничего не было. Ты сейчас выбросишься из поезда и я забуду про всё.
— Ты сдурела, Катюша.
— Считаю до четырёх и стреляю.
— Только вслух считай, — Миша с силой выдохнул воздух, достал откуда-то уже забитую и прикуренную папиросу, глубоко затянулся и улыбаясь, сообщил, — видишь ли, Катя, человеку в жизни нужно сознавать свою значимость. Мне приятно виднть, что ты выполняешь свой долг, но неужели ты считаешь себя вправе решать: жить мне или нет?
— Это не я – закон решает, а я исполняю. Раз.
— Хоть десять, убери пистолет, я бессмертен, как ты не понимаешь этого, дура.
— Ты оскорбил меня. Два.
— Тогда слушай: если ты сделаешь это, я буду являться тебе во снах, и вся твоя жизнь будет состоять из страшных душевных мук.
— Ты угрожаешь мне. Три.
— Не хочешь слушать, тогда будет так, как должно быть. Мне жаль расставаться с тобой навсегда. Попрощайся со мной и со всеми…
— Четыре!
Грохнул выстрел. Пуля отрикошетила от Миши и с визгом вынесла вторую дверь вагона.
Ветер ворвался в тамбур со страшной силой и Мишу выбросило на улицу. Он успел схватиться за поручень и его потащило за поездом. Ветер стих. Катя, опустив пистолет, стояла и круглыми глазами смотрела, как в полуметре от неё шмотало во все стороны, било о шпалы и вагон человека, а он держался одной рукой и не мог ничего сделать. Ей ничего не стоило вытащить его или сбросить, но ужас сковал её тело и она смотрела как борется за жизнь человек и как проигрывает в этой борьбе. Поезд нёсся по бескрайним просторам и не подозревал, что этим своим движением убивает.
«Это не человек, это наркоман», — сказала себе Катя и пнула его по руке что было сил. Пальцы разжались и Миша исчез. Наступила полная тишина, глухая и плотная, как валенок. Пальцы Кати тоже разжались и выронили пистолет, тот брякнул об пол и вылетел на улицу.
— Господи, да что же это? – крикнула Катя и тяжело задышала, — ведь это же личное оружие, по закону мне полагается…
— А-а-а-а-а-а-а-а! – заорала она нечеловеческим голосом и выскочила на улицу.
Поезд набирал скорость, светофор показывал зелёный и ничто не мешало лететь по бескрайним просторам; а светофор, сделав своё дело, собрался ждать, как вдруг что-то выскочило из поезда и с огромной силой врезалось в столб. И то, что осталось от этого, обвисло и сползло на снег. Лейтенантские звёздочки разлетелись во все стороны и пропали в снегу. Снежинки обрадовались и стали кружить хороводы над останками Кати и те, которые садились на неё, даже не таяли.
А Мишина душа аккуратно оттащила своё прежнее тело на холмик у дороги, предала его земле, достала откуда-то ментальную папироску, уже вколоченную и подкуренную, затянулась, вознеслась повыше и устремилась ввысь, даже не глянув, что же там с Катей, ведь всё должно быть так, как должно быть, и нет здесь места эмоциям.
А поезд летел по бескрайним просторам и слушал музыку, доносившуюся откуда-то сверху. Это была новая мелодия, которая только сейчас родилась, но начало было уже красивым, как снежинка.

Оставить комментарий